Мы сидели и ждали их. Тревога и напряжение росли с каждой минутой. Мы слышим на лестнице шаги. Открывается дверь. И заходят они. Пациенты психиатрической больницы.
Катя сидит напротив меня. Худенькая блондинка с короткой стрижкой. Это её первый раз на группе. Она смотрит в пол. Её тело словно каменное изваяние – она застыла в какой-то странной позе, сцепила руки и почти не двигается. Она не общается. Она отказывается от выполнения упражнений. Она словно инопланетянка, которая ни в какую не идёт на контакт с землянами и вообще не понимает, что она здесь делает. В те редкие секунды, когда она поднимает глаза, в них видны отчаяние и тревога. Катя где-то не здесь.
От многих терапевтов я слышала это разделение на «мы и они». Мы – типа здоровые. Нормальные люди. Они – душевнобольные. Разрушенные. Ущербные. Дефицитарные. Мы относимся к ним с жалостью. И некоторым снисхождением под видом доброты и сострадания, которые «являются признаком культурного человека». И, если честно, со страхом. Идя на поводу страха, мы изолировали их в гетто и долбим их фармой так, чтобы они потеряли и человеческое обличье, и человеческую сущность. Не чтобы им помочь и не чтобы их излечить. Мы это делаем потому, что мы их боимся. Даже не их самих. А того в них, что нам не понятно. Какой-то бездны их души. Там, в этой бездне, нам мерещатся чудовища. Они копошатся в темноте и смотрят на нас тысячью глаз. Мы догадываемся, что эта тысяча глаз смотрит на нас не снаружи, а изнутри нас самих. Мы боимся этого «изнутри».
Я смотрю на Катю и понимаю, что нет никакого «мы и они». Она такая же, как я. А я такая же, как она. Просто мне до сих пор как-то удавалось сжиться с этой тысячью глаз, а ей однажды не удалось. Вот и всё. И нет больше никакой разницы.
Единственное, что я чувствовала, глядя на Катю, это любовь. Любовь вообще. Любовь к людям. Любовь в чистом виде. Без желания помочь, что-то сделать, как-то повлиять, без цели.
— Катя, потанцуешь со мной?
— Нет.
— Почему?
— Я не умею. Я не могу.
— Я тоже не умею. Может, просто походим рядом?
Минуту она молчала. А потом ответила задумчиво:
— Походим…
Мы встали со стульев и взяли оранжевый прозрачный шарф. Я за один конец, она за другой.
Она недоверчиво посмотрела на меня. Что я от неё хочу? Что я задумала? Но я ничего не хочу. И ничего не задумала. Мы просто стоим рядом и держим шарф. И играет музыка.
Катя сделала шаг. Движение рукой. Тонкая ткань взмыла в воздух. Я повторила её движение. Ещё шаг. Ещё движение. Катя танцует со мной. Один робкий взгляд мне в глаза. Второй. Мы то приближаемся друг к другу, то отходим. Кружимся то по часовой стрелке, то против.
— Можно сейчас закончить? Мне тяжело дышать.
Катя смотрит в пол. Наши пять минут контакта – очень большая нагрузка для неё. Это были пять минут любви, пять минут теплоты, пять минут расслабления, пять минут принятия, пять минут близости, пять минут красоты, пять минут танца. Это – пять минут жизни. И она очень устала.
Катя села на своё место.
Долго молчала.
А потом вдруг:
— Спасибо большое. Мне очень понравилось.
— Ты придёшь ещё?
— Да, я приду. Я обязательно приду.
Я знала, что больше никогда не увижусь с ней. Это было моё единственное посещение той психиатрической больницы. Я больше никогда с ней не потанцую. А я бы хотела. Мы бы станцевали ещё много танцев: танец дружбы, танец прощения, танец исцеления, танец радости, танец освобождения. Этого никогда не случится. Мне грустно. Но у нас есть те пять минут любви. Я знаю, они сохранятся навсегда в её душе. Так же, как и в моей. И я надеюсь, ей ещё попадутся терапевты, у которых хватит любви на то, чтобы взрастить это зерно.
Настя Михеева, психолог – сексолог г. Москва.
© Настя Михеева, при полном или частичном копировании материала ссылка на первоисточник обязательна.
